В Центральном институте судебной психиатрии им. В.П. Сербского, куда в конце ноября 1956 года Родион Гудзенко был направлен на психиатрическую экспертизу, он находился в одной палате с Даниилом Андреевым. Первые два месяца 1957 года они провели в тесном общении. В дальнейшем их пути расходятся: после экспертизы Даниила Андреева в середине марта 1957 года возвращают на Лубянку и 23-го апреля освобождают, а Родион Гудзенко после экспертизы и вынесения приговора, последовавшего 16 мая 1957 года, отбывает заключение в Дубравлаге (Мордовская АССР). После своего освобождения Даниил Андреев пишет Галине Леонидовне – жене художника. В частности, в письме от 11.5.1957 г. он пишет ей: «Мы с ним очень подружились в январе-феврале этого года...», а в письме от 22.6.1957 г. «...за два коротких месяца жизни с Вашим мужем я его искренно полюбил, глубоко уверовал в его замечательное дарование...». Узнав у Галины Леонидовны лагерный адрес художника, он пишет ему самому в лагерь, что было в те годы совсем не безопасно. В письме от 1.10.1958 г. Даниил Андреев пишет: «Не хочу распроститься с надеждой дожить до личных встреч с Вами. Ведь мы только начали сближаться и чувствовать друг друга. Впереди еще столько нерассказанного друг другу, столько такого, чем абсолютно необходимо поделиться». Эта встреча не состоялась: Родион Гудзенко возвращается из лагеря в начале апреля 1960 года – уже после смерти Даниила Андреева, последовавшей 30 марта 1959 года.

Письма Даниила Андреева к Родиону Гудзенко (источник: Андреев Д.Л. Собрание сочинений. Т. 3, кн. 2. – М.: Редакция журн. «Урания», 1997).

Сентябрь 1957
Дорогой Родион Степанович,
в высшей степени приятно было получить весточку о Вас, но Ваше сильное похудение вызывает тревогу. Правда, особым обилием жировых отложений Вы, кажется, никогда не отличались. Но, все же, такое похудение в короткий срок наводит на невеселые размышления. Слава Богу, что Вы сейчас имеете возможность работать, не теряя квалификации. Хотя должен Вам сказать, что распространенное мнение, будто художник стремительно деквалифицируется, едва бросит кисть – не совсем верно. Именно этот кошмар довлел над моей женой много лет; и, представьте, когда она вернулась к своей профессиональной работе, оказалось, что никакой деквалификации не произошло. Знаю и другие примеры.

Спасибо, дорогой друг, за ту теплоту, которой дышит Ваше письмо. Конечно, я давно считаю Вас другом, а разница возрастов имеет в моих глазах весьма скромное значение¹.

Постараюсь ответить Вам на вопросы, начиная с проблемы босикомохождения. С апреля месяца мы ухитрились побывать в 4-х областях – Московской, Калининской, Тульской, Рязанской и так как за это время я лишь короткое время жил (и притом лежа) в Москве, то и имел все время возможность обходиться без идиотских футляров для нижних конечностей. Сейчас мы приютились у хороших знакомых на подмосковной даче. Я давно реабилитирован, мое дело прекращено, но жить фактически негде, пока мы не получим комнату, которая нам полагается, а это может случиться и через год. Это бездомное скитание порядком надоело, в особенности, если учесть как осложняет жизнь и быт наше, совершенно расстроившееся здоровье. Ваш возраст, слава Богу, не дает Вам составить представление о том, что за мерзость – сердечные приступы с тяжелой рвотой, обмороки (неожиданно, например в метро), а главное – безобразная ограниченность в движениях. Месяц мы прожили в глуши на Оке и там, несмотря на допотопные бытовые условия, окрепли, посвежели и даже делали каждый день прогулки по нескольку километров. Но накануне отъезда я заболел жестокой пневмонией, которая целую неделю трепала меня: t° то поднималась до 40°, то падала до 37,5°. В общем, выжил чудом, тем более, что врачебной помощи почти не было и вся тяжесть свалилась на плечи Аллы Александровны и моего брата, приехавшего туда на несколько дней.

Должен признаться, вообще, что настроение очень пониженное, депрессия, свойственная маниакально-депрессивн<ому> психозу, началась на этот раз в апреле и до сих пор не поддается преодолению, тем более что внешние обстоятельства мало ему способствуют. Работоспособность пониженная, т.е. все делаю плохо и медленно. А между тем, скоро надо будет впрягаться в работу всерьез. Ведутся хлопоты о компенсации и о восстановлении пенсии, но улита едет – когда-то будет. У Аллы Ал<ександровны> с работой тоже очень плохо: попросту ее почти нет, даже значительно ниже ее квалификации. Здоровье у нее тоже очень подорвано.

Сейчас понемножку подготавливаю небольшую книжку стихов о природе, которую попробую выпустить в свет. На удачу почти не надеюсь, а все-таки – чем черт не шутит? Да и надо же когда-нибудь начинать.

Не удивляйтесь, пожалуйста, дорогой, минорному и бестолковому письму. Но если бы я еще продолжал ожидать более подходящего настроения, Вы рисковали бы получить от меня известие через год.

Самый сердечный привет Виталию², его очень помню и питаю к нему не только чувство искренней симпатии и уважения, но и теплую благодарность.

На днях написал Галине Леонидовне.

Крепко жму Вашу руку и желаю от всей души, чтобы она почаще и подольше вооружалась кистями и карандашами. Дай Вам Бог физических, душевных и творческих сил.

Даниил

Примечания:
Впервые – «Лепта». №28. -1996. С.154-156; датируется по содержанию.
1) К письму Р.С. Гудзенко была приложена фотография (см. ее описание в письме № 5 от 22.9.1957 г.), по которой, видимо, Д.А. и сделал заключение о его похудании; в надписи на обороте фотографии говорилось: «Даниилу Андрееву от знакомого, который, несмотря на свою молодость, хотел бы быть Вашим другом. Родион Гудзенко. P.S. А ведь по комплекции мы подходим друг другу.»
2) Виталий Эммануилович Лазарянц.

23 января 1958
Дорогой Родион Степанович,
я безобразно задержал ответ: прошел давно и Новый год, и Рождество, с которыми я поздравил Вас только телеграммой, и мне все время приходилось откладывать письмо со дня на день, с недели на неделю. Причина, в основном, все та же: мы с А<ллой> А<лександровной> никак не можем вылезти из нашего «организационного» периода, т.е. нескончаемых хлопот, беготни, болезней и срочной работы. Основное неудобство в том, что мы до сих пор не получили комнату, обещают ее только во II половине этого года, а пока приходится снимать, платя такие деньги, которые нам абсолютно не по карману. За это время закончена канитель с восстановлением моей инвалидности и пенсии (347 р.). Уже и это хорошо. Хуже то, что работа по договору с Из<дательст>вом иностр<анной> лит<ерату>ры, который мы заключили совместно с одним приятелем японоведом, оказалась гораздо более трудоемкой, чем предполагалось. Кажется, я писал Вам, что это – перевод с японского одного сборника рассказов. Мой коллега великолепно владеет японским, но не владеет литературным русским языком. Он дает мне нечто вроде подстрочника, дополняя его устными комментариями и даже жестикуляцией, а я должен все это поднимать до уровня художественной литературы <...>* няет дело, ясно из того, что я перевожу ему только 2-й рассказ; всего их – одиннадцать, а срок договора – 1 июля. Ума не приложу, как мы уместимся в такие сроки. А тут подоспело еще и другое: Литер<атурный> музей в Москве организует (очевидно, в марте) вечер памяти моего отца. Мне нужно сделать из очень длинных (свыше 200 стр<аниц>) воспоминаний моего старшего брата сравнительно короткий лит<ературный> монтаж, эдак на один час чтения вслух, и выступить с ним на этом вечере. Разумеется, это тоже отнимает немало времени.

В довершение всего, новый год начался у нас очень неудачно. Разболелась Алла Александровна. Выяснилось, что ее постоянная t°, слабость и пр. – имеют своим источником резкое увеличение щитовидной железы (базедова болезнь), поддающееся лечению крайне туго. Кроме того, ей как раз на 1-й день Рождества сделали операцию (вырезали фиброму), от которой она до сих пор еще не оправилась. Зато повезло в другом отношении: из Литфонда мы получили путевку на обоих в загородный Дом творчества писателей, куда мы и переехали в тот же день, как ей сняли швы. Будем здесь до 8 февраля. Ну, здесь настоящий райский уголок. Сочетание прекрасной природы с комфортом. Для работы условия созданы прямо-таки идеальные. Отдохнун 3–4 дня, я засел за редакцию японского перевода. А<лла> А<лександровна> больше лежит, но все-таки успела уже сделать 3 маленьких зимних этюда. По вечерам смотрим кино.

Дорогой мой, очень, очень рад за Вас – тому, что на Вашем суженном горизонте появился человек, близкий Вам и по уровню развития, и по интересам, и по любви к искусству, и даже Baш земляк¹. Это бесконечно отрадно! – В таланте, по-моему, сомневаться не приходится. Особенно хорошо первое стихотворение. Резкая, яркоочерченная индивидуальность. Если говорить о каких-то корнях этого автора в минувших этапах русской поэзии, то, мне кажется, есть нечто (очень, очень отдаленное) от Хлебникова и более близкое – от Заболоцкого (одного из двух талантливейших советских поэтов; другим мне представляется Пастернак). Не удивляет меня и общая минорная тональность обоих стихотворений <...>* ...<сожа>лению в молодости нелегко подняться до настоящего, не искусственного мажора, но все-таки можно; и чем скорее автор найдет в себе точку опоры, тем больше можно будет от него ожидать. Ах, родной мой, как много хочется сказать Вам, и как я жалею, что не использовал всех возможностей, которые предоставила нам двухмесячная совместная жизнь. А теперь – жди...

Читать я почти ничего не успеваю. Не успеваю следить ни за литературой, ни за театром, ни за живописью.

Алла Ал<ександровна> пишет превосходные вещи. (Это я сообщаю тайком от нее и, поверьте, не потому так оцениваю, что она близкий мне человек). Но за эти суровые 10 лет она очень, очень выросла, как художник, хотя живописью почти не занималась. Сделала большую серию иллюстраций (но это не книжные рисунки, а картины) к Хозяйке Медной горы и другим сказкам Бажова. Техника – акварель с пастелью. Мне ужасно нравится. Но мало кто понимает. – Она шлет Вам самый сердечный привет и благодарность за Ваше доброе отношение. Господь с Вами, да хранят Вас все добрые силы.

Пишите почаще.

Д. Андреев
____________
* Здесь утрачена часть строки. – Ред.

Примечания:
Впервые – "Лепта". № 28. 1996. С. 151–152. Автограф – архив Р.С. Гудзенко.
1) Михаил Красильников, о котором идет речь, молодой поэт, студент Ленинградского университета был арестован за "выкрикивание провокационных лозунгов" во время ноябрьской демонстрации. С Р.С. Гудзенко он познакомился уже в лагере. Характеристика, данная Д.А. стихотворениям М. Красильникова, а также их познейшие беседы, по признанию последнего, существенно его поддержали. (Свидетельство Р.С. Гудзенко).

9 марта 1958
Дорогой Родион Степанович,
не думайте, что я отупел уже до того, что не сознаю свиноподобности своего поведения по отношению к Вам. Очень даже сознаю. А почему продолжаю вести себя таким образом – сейчас объясню.

На нас свалилась серьезная неприятность. Кажется, я писал уже, что 2 месяца назад Алле Ал<ександровне> сделали операцию – вырезали фиброму, после чего мы и уехали отдыхать и работать в писательский «Дом творчества». А пока мы там кейфовали, не помышляя ни о чем другом, в Москве подвергли вырезанную опухоль анализу и обнаружили, что это – раковое образование. Представляете, как это нас огорчило, и сбило с толку. Тем более, что картина осложняется еще рядом привходящих заболеваний – от базедовой болезни до предполагаемого аппендицита включительно. А главное – невероятная слабость. Теперь начался курс лечения рентгенотерапией. Это – палка о двух концах, «пан или пропал». Продлится он 2 недели. Даже в случаях положительного результата он дает временно обострение процесса. Но, во всяком случае, тогда картина будет несколько яснее. А сейчас она ездит каждый день с утра на эти процедуры (ездить приходится на другой конец Москвы), а II половину дня проводит в лежачем положении, совсем без сил.

Грустно, что не могу написать в этом письме ничего ободряющего, столкнулись между собой неблагоприятные обстоятельства на всех участках нашей жизни. С комнатой – ни с места. Денежные дела – из рук вон. Живем фактически в долг, причем без сколько-нибудь четких надежд на то, когда и как вылезем из этой трясины. Пока что погружаемся в нее глубже и глубже.

К сожалению, ничего отрадного не приносит и моя работа над японскими рассказами. Они плохи, просто плохи, вот и все. Некоторые из них – на границе порнографии, и я абсолютно не понимаю, кому и для чего нужен их перевод на русский. Работа скучная, поглощающая много времени, оплачиваемая весьма скупо, а временами противная.

Опора – только внутри себя. Внешние тяготы жизни остаются тяготами, но я далек от тенденции придавать этим трудностям космическое значение. Есть внутреннее пространство, есть страны души, куда не могут долететь никакие мутные брызги внешней жизни. К тому же, страны эти обладают не субъективным (только для меня) бытием, а совершенно объективным. Вопрос только в том, кому, каким способом и когда именно они открываются.

Вот об этом хотелось бы говорить с Вами,– и притом говорить столько, что и многих вечеров не хватило бы.

Есть у нас микроскопическая надеждочка – съездить в начале лета в Ленинград. Тогда познакомимся с Гал<иной> Леон<идовной>, и с Сашенькой, и с Вашими работами.

Недавно видел Борю¹. Он живет здесь, дома; работает в фотомастерской. Бодр.

Собираюсь скоро написать Юре², перед которым я тоже большая свинья. Ну, родной, обнимаю и молю Бога о том, чтобы Вам было получше.

Жена шлет сердечный привет.

Ваш Д.А.

[Приписка на полях:] Переписываюсь с Шатовым. Он живет недалеко от Москвы. Но здоровье его и мое никак не дает нам встретится. Вас он часто вспоминает.

Примечания:
Впервые – "Лепта". № 28. 1996. с. 152-153. Автограф – архив Р.С. Гудзенко.
1) Чуков Борис Владимирович (р. 1938) – востоковед (см. о нем: Милибанд С.Д. Биобиблиографический словарь отечественных востоковедов с 1917 г. Кн. II. М.,1995. С.620 – 621); после ареста в январе 1957 г. из-за протеста против советских действий в Венгрии 1956 г. проходил экспертизу в Центральном институте судебной психиатрии им. В.П. Сербского, находясь в одной палате с Д.А. и Р.С. Гудзенко.
2) Пантелеев Юрий Иванович, выпускник военного училища, был арестован по обвинению в антисоветской агитации, после психиатрической экспертизы отбывал заключение вместе с Р.С. Гудзенко в Дубровлаге.

29 апреля 1958
Дорогой Родион Степанович,
пропустил я то время, когда можно было ответить: «Воистину воскрес», но, поверьте на слово, что я мысленно от души похристосовался с Вами. А задержка, конечно, из-за болезни. Второй месяц лежу. Первый месяц коптил потолок дома, а теперь в больнице. Причем дома мы лежали одновременно с Ал<лой> Ал<ександровной>: я – с сердцем, она – с лечением колоссального ожога, который получился в результате ее лечения рака при помощи рентгенооблучения. С ожогом этим она не вполне справилась и поднесь, но теперь, по крайней мере, может двигаться. А то была чудная картина: лежим друг напротив друга, одни в целой квартире. Конечно, помогали друзья и мать Аллы Ал<ександровны>, заходившие и делавшие все самое необходимое.

Работать мне разрешено сейчас не больше 1 часа в сутки. Легко представить темпы, которыми продвигается редактирование злосчастного японского перевода. Живу надеждой, что после сдачи четырех рассказов удастся расторгнуть договор.

В матер<иальном> отношении нам судьба наконец подарила одну из самых обворожительных улыбок: мне назначена персональная пенсия (900 руб.), и кроме того, мне выплатили за одну (самую маленькую) книжку отцовских рассказов. Есть возможность покончить с долгами, купить абсолютно необходимые вещи и несколько месяцев жить, лечась, отдыхая и не заботясь о хлебе насущном.

Вы поймете, насколько это для нас важно, если учтете, что фактически сейчас мы оба не работоспособны, да и жить негде: полагающуюся нам комнату мы получим неведомо когда.

После 1 июня надеемся, если будем живы и если нас немного подремонтируют, поехать на пароходе Москва–Уфа и обратно.

Видаю иногда Борю¹. Он выглядит несколько иначе, чем тогда: стал сдержан, даже застенчив. Просит передать привет Вам и Юре². Очень тепло Вас вспоминал.

Чувствую себя по отношению к Юре большой свиньей: давно надо было написать ему, но болезнь так мешает, что раньше чем через неделю собраться не сумею.

Пишите, родной, почаще. Не судите меня строго за редкие и жидкие письма. Мало сил.

Само собой разумеется, теплый привет от Аллы Ал<ександровны>.

Д. Андреев

И извините за чудовищные каракули: пишу лежа.

Примечания:
Впервые – "Лепта". № 28. 1996. С. 153-154. Автограф – архив Р.С. Гудзенко.
1) Борис Владимирович Чуков.
2) Юрий Иванович Пантелеев.

14 июля 1958
Дорогой Родион Степанович,
наш кочевой образ жизни приобрел за последнее время какой-то особенно бурный темп: за полтора месяца мы ухитрились переменить место обитания 5 раз. Перечисляю: пароход, на котором мы совершали поездку от Москвы до Уфы и обратно, московский пригород Измайлово, где мы приютились на несколько дней у наших друзей, 3 дня в самой Москве у родителей Аллы Ал<ександровны>, 2 дня в городе Переславле-Залесском и, наконец, в ближайшей деревне, где мы украшаем нашими фигурами местность и поныне. Ввиду отсутствия постоянного адреса у нас прервались все эпистолярные связи, и я даже не могу сообразить, когда писал Вам в последний раз н что именно описывал. Во всяком случае, впечатлениями от пароходной поездки я еще, кажется, не поделился. А впечатления были чудные. Из городов нам понравились Горький, Кострома, Углич и особенно Ярославль. Когда подъезжаешь к нему с востока – немеешь от поразительного зрелища: отражаемый в широкой реке город с десятками дивных старинных церквей и колоколен и с ярко-зеленой набережной. Китеж, да и только! Впечатление не ослабеет и после подъема в самый город: необыкновенно заботливо ухоженный, с великолепными аллеями, бульварами, прелестными уютными улочками, тихими и чистыми, и с домами, каждый из которых имеет собственный архитектурный облик. После Ленинграда и Киева (о Москве не говорю), это лучший из русских городов, какие я видел.

Еще величественнее природа по берегам Камы и Белой. Чередуются красные обрывы, белые скалы, поросшие дремучими лесами увалы и широкие заливные луга. Пустынно, как 1000 лет назад.

Алла Ал<ександровна> получила заказ на серию подмосковных пейзажей для выставки «Советская Россия», предстоящую в будущем году осенью, и неделю назад мы устремились в городок Переславль, прославленный Пришвиным, Кардовским и некоторыми художниками с менее громкими именами. Должен сказать, что первое впечатление было таким обескураживающим, что мы едва не повернули назад. После всего, виденного во время пароходной поездки, представшее нашим глазам зрелище показалось до того мизерным, что мы и сейчас не можем понять, чего ради приезжают сюда толпы художников. Имеется один, действительно прелестный монастырь, превращенный в музей, и несколько старых, требующих ремонта, церквей. Больше и смотреть не на что.

Пробыв два дня в городе, мы махнули на него рукой и сняли комнату в ближайшей деревне. Хозяева симпатичные, комнатка аккуратненькая, с окнами на широкую, зеленую улицу, ведущую к озеру, и на закаты. К сожалению, нет никакого намека на сад и ближайшая древесная тень – в полутора километрах. Это досадно потому, что ходить могу мало и отнюдь не всегда. Поэтому мне приходится проводить часть времени в комнате, за пишущей машинкой или с книгой. Впрочем, я все-таки осмотрел ближайшие окрестности, обнаружил еще не скошенные Цветущие луга, славные овражки и ложбинки, заросли дубняка и иван-чая, поля пшеницы и льна, хороший лес и широкие дали с видами на Плещеево озеро и дальние леса.

Надеюсь, что и здесь удастся прожить не без пользы. Ведь что мне нужно? 1) тишина, 2) жена, без которой я не могу жить, 3) такое состояние здоровья, при котором я могу немного работать, и 4) возможность везде ходить босиком. Все эти компоненты здесь налицо. Чего ж еще?

Ах, да, еще 5-й компонент: ощущение зеленой, родной, полнокровной природы вокруг. Но и это здесь имеется.

Алла Ал<ександровна> с первых же дней принялась шататься по окрестностям с этюдником, по обыкновению не сообразуясь с собственными физическими возможностями, и вот сегодня к вечеру уже лежит без задних ног после того, как несколько часов писала с натуры.

Погода жаркая. Лично для меня это хорошо: я не переношу облачного неба, сердце всегда остро реагирует на погоду, а в ясные дни я способен пройти, с перерывами, несколько километров.

Очень жду от Вас вестей по адресу: г. Переславль-Залесский, Ярославской обл., 1-е Городское отделение связи, до востребования на имя кого-нибудь из нас.

Оба крепко жмем Вам руку, а чего именно мы для Вас желаем – Вы и сами знаете.

Пишите, когда будет возможность!

И не обессудьте за машинописный текст: процесс печатания настолько быстрее и удобнее, чем ковыряние дурацким пером по дурацкой бумаге, что я, с Вашего разрешения, и впредь буду прибегать к этому высоко цивилизованному способу общения.

Д. Андреев

P.S. Здесь мы пробудем до 20–25 августа.

Примечание:
Впервые – "Лепта". № 28. 1996. С. 156-158. Автограф – архив Р.С. Гудзенко.

1 октября 1958
Дорогой Родион Степанович,
долгая пауза в письмах с моей стороны была вызвана обострением стенокардии, длящимся уже полтора месяца. При этом нам несколько раз приходилось менять местожительство, что в лежачем положении – не так-то просто. Даже проделали основательное путешествие Москва – Кубань. Здесь, в одном из Домов творчества художников, у Аллы Ал<ександровны> – путевка, у меня – курсовка. Но жить в этом доме оказалось невозможно: неумолчное радио, по вечерам – баян, – словом, условия несовместимые с лит<ературной> работой. В конце концов, поселились на горе над городком Горячий Ключ, напоминающим отчасти станицу, отчасти курорт. Здесь воздух чище и суше, меньше вредных для сердечника испарений сероводорода, стелящихся по долинам.

К сожалению, к букету моих недугов присоединилось еще одно прелестное заболевание: астматический бронхит, не дающий нормально дышать и спать. Скучно было бы перечислять все средства, применявшиеся в борьбе с этим злом, и все перипетии этой борьбы. Измаялся я здорово, да и А<лла> А<лександровна>, на которую ложится вся тяжесть ухода, не меньше. И все же организм каким-то образом приспосабливается: живет на половинном дыхании. Конечно, при этом нельзя ни ходить, ни по-настоящему работать. Но настоящая беда в том, [что] существовать, махнув рукой на свою работу, я не имею никакого права. Мне нельзя умирать, не закончив хотя двух частей моей работы¹. Ведь я располагаю таким худож<ественным> материалом, которого нет больше ни у кого, и это накладывает определенные обязательства. Если ничего катастрофического не случится, I часть я закончу совсем скоро, но для второй требуется еще год жизни в состоянии не худшем, чем теперь. Третья часть потребовала бы тоже года или полутора. Поэтому приходится гнать, если к тому есть хоть малейшая физическая возможность.

В дни улучшения и хорошей погоды (а эти 2 явления находятся в тесной взаимосвязи) я лежу на топчане под яблоней (вот и сейчас так), любуюсь на дальние горы, одетые пожелтевшим лесом, и, сколько могу, стрекочу на машинке. Алла Ал<ексан дровна > в таких случаях пользуется моментом, чтобы убежать на этюды: ей нужно их сделать много для того, чтобы в Москве на их основе написать две-три картины к выставке «Советская Россия». Физическое состояние ее сейчас получше, но в психологическом отношении, как вы сами понимаете, все, происходящие со мной, ей дается нелегко. Сердце разрывается, на нее глядя. А что касается ухода, то никакая медсестра не могла бы сравниться с ней по этой части.

Галина Леонидовна, с которой мы оба очень подружились заочно (из писем ее видно, какой она чудеснейший человек), прислала нам две карточки Сашеньки. Ну, родной мой, поздравляем от всей души. Совершенно прелестный мальчишка. Явно похож на Вас, и теперь я могу представить себе еще ясней чем раньше, что он значит в Вашей жизни. Короче говоря, если можно влюбиться в двухлетнего ребенка, то я влюбился. Хотел бы иметь такого.

Дорогой мой, хорошо понимаю Ваше душевное состояние. Больно, что в письме ничего не скажешь, ничем не согреешь. В устной беседе я мог бы, вероятно, привести некоторые доводы в противовес Вашим и, может быть, они несколько укрепили бы слабые ростки Ваших надежд. А пока могу только повторять еще и еще, что мы с Вами обязаны жить во что бы то ни стало, потому что нам, как художникам, есть что сказать, и никто кроме нас этого не скажет. А это обязывает. Что касается интервала в творческой работе, то поверьте, я знаю по собственному опыту, какое это мучение, но только не придавайте этому такого значения, будто пропуск года или двух совершенно деквалифицируют художника и т.п. Знаю ряд противоположных примеров.

Когда мы бываем в Москве, Боря² довольно часто заглядывает к нам и всегда проявляет заботу и внимание. Всегда очень тепло говорим о Вас.

Все-таки не хочу распроститься с надеждой дожить до личных встреч с Вами. Ведь мы только начали сближаться и чувствовать друг друга. Впереди еще столько нерассказанного друг другу, столько такого, чем абсолютно необходимо поделиться.

Болезнь совершенно оторвала от общей художественной и литературной жизни. Впрочем, перед отъездом сюда Алла Ал<ександровна> успела побывать на выставке тех произведений живописи и скульптуры, которые отправлены обратно в Германию. Представьте, на нее наиболее глубокое впечатление произвела голова Афины – нос отбит и так далее, и тем не менее – потрясающий шедевр, идеальное выражение совершенно божественного образа, если хотите – идеальной соборной Души эллинского народа. К великому сожалению, я, как и Вы, хотя и по другой причине, не смог съездить на выставку.

Иногда читаю «Махабхарату» в хорошем переводе и с превосходными комментариями академика Соколова, (тираж – 1000 экземпляров). Ну, это нечто совсем уж потрясающее. Вчитаться трудно, после каждого второго слова лезешь в комментарий, но грандиозность концепции и философская глубина такова, что Гомер, Нибелунги, даже Эдда меркнут совершенно.

Ну, родной, крепко жму руку и целую. Жена шлет самый сердечный привет. Крепитесь, дорогой друг, не падайте духом.

Д. Андреев

Примечания:
Впервые – "Лепта". № 28. 1996. С. 158-160. Автограф – архив Р.С. Гудзенко.
1) Здесь и далее имеются в виду "Роза Мира", которая была закончена в Горячем Ключе 12 октября 1958 г., "Русские боги", оставшиеся незавершенными, и "Железная мистерия".
2) Борис Владимирович Чуков.

12 декабря 1958
Дорогой Родион Степанович,
очень давно хочу ответить Вам на Ваше милое письмо, но болезнь все время не давала возможности. Вот уж месяц, как мы с А<ллой> А<лександровной> вернулись с Кубани в Москву – лучше сказать, она меня довезла до Москвы при помощи инъекций пантопона и кордиамина. С вокзала я отправился прямым трактом в Институт терапии, т. е. в больницу, где лежал уже дважды и где за мной была зарезервирована теперь больничная койка. Жена же остановилась пока у своих родителей. А так как ей, с ее громоздкой работой, там устроиться невозможно, то пришлось снять на дневные часы пустую комнату, которой она и пользуется теперь почти ежедневно в качестве мастерской. На материале летних этюдов она пишет 3 картины (2 были готовы еще раньше), которыми должна будет отчитываться в январе месяце перед выставкой «Советской России». Через день она навещает меня в больнице. Видеть других мне пока еще запрещено, гл<авным> образом, вследствие того, что я могу очень мало разговаривать: начинается одышка, на сцену выносятся шприцы, кислородная подушка и т.п. достижения науки и техники.

Писать тоже могу очень мало. Под писанием разумею только писание писем: о другом пока нет и речи. А между тем, злосчастные японские рассказы висят над душой. В папке под подушкой лежат подстрочники двух таких новелл, – их надо приводить в «христианский» вид: все сроки давным-давно просрочены, и я заливаюсь краской стыда при одном воспоминании о своей моральной задолжности Из<дательст>ву иностр<анной> литер<ату>ры.

Вообще, последние 2 месяца – глубокая прострация, и физическая, и душевная. День тащится за днем, и похожи они друг на друга как 2 капли касторки. Теперь чуть-чуть разрешили подниматься с постели, точнее – собственными силами дотаскиваться до умывальника: в этом и заключается прогресс за целый месяц лечения в одном из лучших наших медицинских заведений... Раньше середины января отсюда не выберусь.

В связи с некоторыми вопросами, затронутыми в Вашем письме, хочу сказать: через некоторое время, когда будет легче даваться самый процесс писания или когда я смогу опять пользоваться машинкой, я перешлю Вам несколько стихотворений. А пока – припоминаю одно, принадлежащее перу некоего Д<аниила> Леонидовича и написанное лет 8 назад¹:

Если назначено встретить конец
    Скоро, – теперь, – здесь, –
Ради чего же этот прибой
    Все возрастающих сил?
И почему в своевольных снах
    Золото дум кипит,
Будто в жерло вулкана гляжу,
    Блеском лавы слепим?
Кто и зачем громоздит во мне,
    Глыбами, как циклоп,
Замыслы, для которых тесна
    Узкая жизнь певца?
Или тому, кто не довершит
    Дело призванья здесь
Смерть – раскрывающиеся врата
    К осуществленью
                             т а м? –

Ведь я, дорогой друг, закоснелый и непереубедимый дуалист (не в философском, а религ<иозном> смысле), и в моих глазах вся жизнь, все мироздание – мистерия борьбы провиденциальных и демонических сил. Конечно, я верую в конечную – космическую победу Благого начала. Но на отдельных участках и в отдельные периоды времени (иногда, с точки зрения человеч<еских> мерил, весьма длительные) победы могут оставаться и за темными силами. Не представляю, как иначе можно объяснить историю. Впрочем, у меня это – не результат логических рассуждений, а выводы из метаисторического созерцания.

Пока больше не могу писать. Обнимаю и целую. Пишите почаще Вы!

Д.А.

Очень хотелось бы знать что-нибудь о Юре и о Виталии².

Примечания:
Впервые – "Лепта". № 28. 1996. С. 160-161. Автограф – архив Р.С. Гудзенко.

1) Далее приводится стих. "Без заслуг" (1950); в РБ с разделением на строфы (1: 139).
2) Виталий Эммануилович Лазарянц.

 

Письма Даниила Андреева к Галине Леонидовне — жене художника (источник: Андреев Д.Л. Собрание сочинений. Т. 3, кн. 2. – М.: Редакция журн. «Урания», 1997).

11 мая 1957
Глубокоуважаемая Галина Леонидовна.

Простите, что обращаюсь к Вам, не будучи с Вами знакомым лично, а зная о Вас только по рассказам Родиона Степановича. Мы с ним очень подружились в январе–феврале этого года, но с тех пор я потерял его из виду. Очень хотелось бы знать хоть что-нибудь о его судьбе. Если я не перепутал Вашего адреса и это письмо дойдет до Вас, не откажите в любезности – написать в ответ несколько строчек. Хотелось бы знать также и о состоянии Вашего здоровья в связи со всеми потрясениями, которые Вам пришлось пережить за этот год, и о здоровье Вашего малютки.

Если будете писать Родиону Степановичу, непременно передайте ему, пожалуйста, горячий привет от Даниила Леонидовича и сообщите ему, что я соединился, наконец, с моей женой, но будущее мое еще весьма туманно.

Ответ можно адресовать на адрес моей жены: Москва Б-64, Подсосенский пер. д. 23, кв. 28, Алле Александровне, для Даниила Леонидовича.

С глубоким уважением и искренними пожеланиями Вашей скорейшей встречи с мужем.

Д. Андреев

Примечание:
Впервые – «Лепта». № 28. 1996. С.143. Автограф – архив Р.С. Гудзенко.

15 июня 1957
Глубокоуважаемая Галина Леонидовна,
около месяца назад я послал Вам письмо¹, но, не получив ответа, решаюсь повторить попытку: возможно, я неправильно адресовал его.

В начале этого года я встречался с Родионом Степановичем, и мы подружились. Он находился в довольно бодром настроении, в особенности после известия о рождении сына. Но с тех пор я потерял с ним связь, и мне чрезвычайно хотелось бы узнать о нем хоть что-нибудь. Не откажите в любезности, черкните мне, пожалуйста, несколько строчек, если находитесь с ним в переписке. Я сам нахожусь в больнице, поэтому мне лучше писать: Москва Б-64, Подсосенский пер. д.23, кв.28, Андреевой Алле Александровне для Даниила Леонидовича.

Искренно желаю Вам сил – физических и душевных.

Д. Андреев

Примечания:
Впервые - «Лепта». №28. 1996. С. 144. Автограф - архив Р.С. Гудзенко.
1) Предыдущее письмо вовремя получено не было из-за неточного адреса; после получения настоящей открытки, Г.Л. Гудзенко разыскала его в почтовом отделении, надеясь найти в нем сведения о муже.

22 июня 1957
Глубокоуважаемая Галина Леонидовна,
как обрадовал меня самый факт получения Вашего письма и как огорчило его содержание! Такого исхода дела Родиона Степановича я никак не ожидал¹. Считаю это печальным недоразумением и уверен, что окончательное решение будет другим. Насколько я понимаю, оснований для подобного приговора нет и, конечно, надо упорно бороться, чтобы допущенная несправедливость была исправлена. В современных условиях такое исправление вполне реально.

Очень, очень рад тому, что ужасные переживания, выпавшие на Вашу долю, не отразились на здоровье Вашего мальчугана. Если бы Вы знали, как Р<одион> С<тепанович> переживал свою отрезанность от Вас именно в такие решающие дни, и как он воспрял духом, узнав, что стал отцом и что все благополучно. Вообще письмо – слишком бледный способ выражения, оно бессильно передать Вам многое, что удалось бы, может быть, в какой-то мере выразить живою речью. Во всяком случае, хочется, чтобы Вы почувствовали через эти 600 разделяющих нас верст, что за два коротких месяца жизни с Вашим мужем я его искренно полюбил, глубоко уверовал в его замечательное дарование и буду с тревогой, беспокойством и надеждой следить за дальнейшими этапами Вашей с ним общей борьбы за справедливое решение его дела.

Мое положение еще не определилось окончательно; решение надо ждать во II половине лета. Пока я прописан в Торжке, жена – в Москве. Сегодня я вернулся из одной московской больницы, где пролежал месяц. Основные заболевания связаны с последствиями инфаркта миокарда, кот<орый> случился в 54 году. Стенокардия, атеросклероз аорты и пр. Состояние сейчас немного лучше, а впереди 2 месяца жизни в деревне (на Оке, в Рязанской обл<асти>), куда мы уезжаем с женой через несколько дней. Ждем этой поездки, как манны небесной. Ведь я 10 лет не видел даже обыкновенного дерева, и тоска о природе стала прямо-таки непереносимой.

Спасибо Вам за добрые слова и пожелания касательно моей работы. Я ее не оставлял даже в больнице, а тем более надеюсь продвинуть дело вперед в деревне.

Жена моя передает Вам искренний привет и самые хорошие пожелания и просит передать при случае привет также и Родиону Степановичу. А от меня, пожалуйста, передайте ему, что я его обнимаю, целую и от всей души желаю ему сил – физических и душевных. А в том, что свои творческие замыслы он рано или поздно осуществит, я нимало не сомневаюсь.

Желаю и Вам сил и бодрости, – Вам ведь не легче, чем ему, и жалею, что не могу расцеловать Вашего малютку. С искренним уважением

Д. Андреев

P.S. Скажите, пожалуйста, Р<одиону> С<тепановичу>, что Шатов недавно вернулся в Москву.

Моя жена шлет Вам сердечный привет.

Примечания:
Впервые – «Слово и дело». Санкт-Петербургская газета. № 8 (013). 11–17 марта 1993. С.4, с купюрами. Полностью – «Лепта». № 28. 1996. С. 144-145. Автограф – архив Р.С. Гудзенко.
1) В своем письме Г.Л. Гудзенко сообщила о вынесенном мужу приговоре – 5 лет лагерей по ст. 58.

22 сентября 1957
Уважаемая Галина Леонидовна,
чувствую себя сильно виноватым перед Вами: еще в конце августа я получил чудесное письмо от Родиона Степановича с фотографией. Ему я успел ответить тотчас же, но Вам написать собирался буквально каждый день; однако обстоятельства сложились таким образом, что осуществить это благое намерение удастся только сейчас. На фото Р<одион> С<тепанович> выглядит более худым, чем я его видел в марте, но выражение лица бодрое, упорное и даже, я бы сказал полушутя, воинственное. Он стоит на дорожке, на фоне деревьев того самого парка, в котором несколько лет тому назад жила моя жена¹. Она тоже художник и тоже очень боялась, как теперь Р<одион> С<тепанович>, что деквалифицируется вследствие отсутствия ежедневной практики. Представьте себе, этого не произошло: вернувшись к своей профессиональной работе, она очень быстро восстановила сумму технических навыков, а пережитое и увиденное за эти годы, несмотря на тяжелый характер этого жизненного опыта, обогатил ее и сказался в ее живописных работах самым положительным образом. Я об этом написал Родиону Ст<епановичу>, т. к. в его письме звучали нотки тревоги и мысль о возможной потере профессионального мастерства. Впрочем, по-видимому, он имеет теперь возможность в какой-то мере заниматься живописью.

Вероятно, я пишу Вам вещи, уже хорошо Вам известные. Это, так сказать, на всякий случай, из того соображения, что в положении разлуки с Р<одионом> Ст<епановичем>, вам может быть интересна о нем всякая мелочь.

О себе не могу рассказать ничего интересного. Мы с женой должны получить комнату взамен отобранной у нас 10 лет назад. Но фактически получим ее не раньше 58 года, а пока вынуждены скитаться и ютиться то здесь, то там. Сейчас живем у хороших знакомых на даче, но холод скоро заставит перебраться в город, хотя абсолютно еще неизвестно, куда именно. Придется снимать комнату, а это очень дорого, особенно для людей, вернувшихся к разбитому корыту. Жена работает в одном издательстве; работы мало, заработок более чем скромный. У меня имеются в смысле работы кое-какие заманчивые перспективы, но до осуществления их еще далеко. Жизнь заполнена хлопотами о комнате, о восстановлении пенсии и многом другом, столь же прозаическом. Вечером, совершенно уже выдохнувшиеся, коротаем время у лампы, причем жена что-нибудь шьет или вяжет, а я читаю вслух Тагора или Диккенса.

Очень хотелось бы знать, как идет Ваша жизнь и какие, со своей стороны, Вы имеете сведения о Р<одионе> С<тепановиче>. Если будет время и энергия, черкните, пожалуйста, несколько строк. (Привычка к поэтической работе заставила меня сейчас сделать смешную описку: «строф» вместо «строк»!) Итак, от всей души желаю Вам побольше физических и душевных сил и всяких удач в борьбе – не за «существование», а за ту жизнь, которой Вы и Р<одион> С<тепанович> достойны. Крепко жму руку. Жена шлет сердечный привет.

Д. Андреев

Примечания:
Впервые – «Лепта». №28. 1996. С.145-146. Автограф – архив Р.С. Гудзенко.
1) Имеется в виду Дубровлаг в Мордовии, где отбывала заключение и Алла Александровна — жена Даниила Андреева.

9 ноября 1957
Глубокоуважаемая Галина Леонидовна!

Простите нас, пожалуйста, за задержку ответа. Это было вызвано не невниманием или безразличием, а теми особенностями переживаемого мной и Аллой Ал<ександровной> «организационного периода», кот<орые> не оставляют времени оглянуться, сообразить, собраться с мыслями, прочесть книгу, написать письмо. Пока мы прозябали на даче у знакомых, все наши «деловые дела» стояли на месте, но зато хоть по вечерам оставалось время, которое можно было распределить по собственному усмотрению. Но именно то, что все дела наши остановились на точке замерзания, заставило нас распрощаться с дачной идиллией и, после долгих поисков, найти временный приют в Москве. По закону мы должны получить комнату взамен утраченной 10 лет назад. Но когда это будет – известно одному Богу, во всяком случае – не раньше 58 года. Жить по месту прописки – у родителей Аллы Ал<ександровны> – невозможно из-за тесноты и ряда других обстоятельств. Поэтому мы раскинули наш кочевой шатер в районе Сретенского бульвара и гадаем по звездам, долго ли нам суждено здесь быть. К сожалению, звезды уклоняются от прямого ответа.

Последнее время было посвящено нескончаемой беготне и разъездам в связи с восстановлением моей инвалидности (я – инвалид Отечеств<енной> войны), с новым прохождением ВТЭКа и восстановлением пенсии. Все это доведено только еще до половины. Параллельно с этим длятся хлопоты о комнате и о работе ради хлеба насущного. Что касается последнего, то на этот счет приоткрылись некоторые радужные перспективы, но подробнее рассказывать о них еще преждевременно.

Живя долгое время во Владимире, особенно последние года 2–3, я ужасно скучал по кино. Не могу сказать, чтобы я к этому виду искусства питал особое пристрастие, но в специфических условиях того периода моей жизни почему-то возросла потребность именно в кино. Как я мечтал увидеть хоть несколько кадров какого-нибудь хорошего фильма! И вот, представьте, за полгода, когда появилась возможность удовлетворить эту потребность, мы удосужились побывать в кино всего два раза – на «Дон Кихоте» и на «Лебедином озере». Просто не хватает времени и сил: днем – времени, вечером – сил. И один раз побывали в Большом театре на «Ромео и Джульетте» с Улановой. Восхищению нет границ. Это не балерина, а что-то большее. Великолепен был и Меркуцио (Корень)¹. Постановка, декорации – выше всяких похвал. К сожалению, в связи с повреждением сухожилия на ноге Уланова теперь танцует чрезвычайно редко. Нам, случайно попавшим на этот спектакль, завидуют все окружающие!

Так как за период кочевий мы поневоле оторвались ото всех знакомых, то теперь нам надо встречаться с большим количеством людей, в том числе даже с такими, которых я не видел десятками лет. Поэтому у нас оказались занятыми не только все праздничные вечера, но и все вечера следующей недели. Повидать друзей и знакомых, разумеется, очень приятно, но, надо сказать, в таких количествах это довольно-таки утомительно.

Вдобавок, жена во время переезда с дачи в город простудилась, у нее было воспаление лобных пазух, она долго лежала с t°, а теперь, хотя простуда прошла, но небольшая температура все время стоит, и ужасная слабость. Вообще она, бедняжка, ужасно подорвала здоровье в тех условиях, в которых ей пришлось пробыть 9 1/2 лет. А жизнь сурова и теперь, вместо заслуженного отдыха, началась новая глава борьбы за существование.

Родион Степ<анович> так ничего и не пишет. Если это молчание – следствие тех опасений, о которых Вы упоминали², то, пожалуйста, дайте ему понять, что такие опасения напрасны и беспочвенны. И попросите его непременно мне написать. Вчера я отправил ему письмо, но не вполне уверен в точности адреса. Когда у Вас появится возможность нам ответить, напишите, пожалуйста, его верный адрес на сегодняшний день.

Не забывайте нас, и когда будет время и настроение дайте знать о себе и о Вашем малыше. У нас есть проект – побывать весной в Ленинграде³, и если это осуществится, мы спишемся с Вами, чтобы воспользоваться случаем и перейти от эпистолярного знакомства к личному.

Крепко жму руку и от всей души желаю бодрости, сил и удач.

Примечания:
Впервые – «Лепта». № 28. 1996. С. 146-148.
1) Корень Сергей Гаврилович (1907–1969) – артист балета и балетмейстер.
2) Р.С. Гудзенко опасался, что переписка с ним может повредить Д.А. как недавнему заключенному, но не писал по другой причине: он в это время находился на штрафном режиме.
3) Поездка в Ленинград осуществлена не была.

9 марта 1958
Дорогая Галина Леонидовна,
чувствую себя виноватым перед Вами, так долго не давая о себе никаких вестей. Причин – две; первая – загруженность и болезни, вторая – такая неопределенность жизненных обстоятельств, что письма откладываешь с недели на неделю: авось, к тому времени что-то определится и писать будет легче. Но неделя проходит, ничего не определяется – и опять откладываешь на неделю. Больше откладывать, однако, невозможно: получается просто неприлично.

Главное, что теперь откладывает отпечаток на всю нашу жизнь, это – тяжелое заболевание Аллы Ал<ександровны >. Два месяца тому назад ей вырезали фиброму, а позднее оказалось, что это не фиброма, а раковое образование. Нетрудно представить, как это открытие выбило нас из колеи. В довершение всего, картина крайне осложняется сильным малокровием, базедовой болезнью и еще какими-то таинственными явлениями. Самое же неприятное, пожалуй, страшная пониженность общего тонуса, невозможная слабость. О работе, конечно, сейчас не может быть и речи: надо лечиться и лечиться. Но в этом вопросе между врачами нет единодушия. Одни категорически требуют незамедлительного курса рентгенотерапии, другие столь же категорически против него. В конце концов мы сдались под натиском и Алла Ал<ександровна> начала ездить на процедуры. Как говорится – «пан или пропал». Ездить приходится на другой конец Москвы, это занимает несколько часов в день, а вторую половину дня она проводит почти совсем лежа.

Я по-прежнему корплю над сборником японских рассказов. Рассказы попались очень скверные – просто непонятно, кому и зачем понадобился их перевод на русский,– и работа не доставляет ни малейшего удовлетворения. Оплата ее тоже очень низкая, и в финансовом отношении мы оказались в тупике. Живем фактически в долг, и притом без каких-либо твердых перспектив на будущее. Простите, дорогая Галина Леонидовна за минорный тон письма,– уж такая полоса в жизни.

Времени на чтение остается маловато. Пожалуй, самое интересное из прочитанного за последнее время – «В Индии» Кренека и книга одного французского исследователя глубоких пещер в Пиренеях, где он обнаружил много и красивого, и жуткого, и почти чудесного. Между прочим, открыл там стенные росписи и скульптуру, датируемую эпохой Мадленской культуры, т. е. 20–25 тысячелетий тому назад.

Довольно интересен еще роман Ефремова «Туманность Андромеды», напечатанный в комплекте журн<ала> «Техника – молодежи» за прошлый год. Это – научная фантастика, действие происходит через 3 тысячи лет, описываются полеты на планеты далеких звездных систем. Некоторые описания удачны, ярки, но в целом книга страшно перегружена техницизмами, изображениями всякого рода научной аппаратуры и совершенно неубедительными картинами жизни человеческого общества того времени. Автор пытается изобразить его в заманчиво идеальных красках, а вместо этого получается впечатление чего-то ходульного, выхолощенного и безмерно самодовольного.

Так же, как перед Вами, виноват и перед Родионом Степановичем. Постараюсь загладить это сегодня же, написав ему большое письмо. От него вестей не получал давно уже, и плохо представляю условия его жизни в настоящий момент.

Когда выберутся свободные полчаса, черкните, пожалуйста, хотя бы небольшое письмецо о себе, о Сашеньке и о том, какие сведения у Вас о Р<одионе> С<тепановиче>. Жена шлет Вам самые сердечные и самые искренние пожелания. У нас есть крошечная (вот такая) надежда побывать в начале лета в Ленинграде. Тогда, конечно, встретимся. Но, повторяю, надежда микроскопическая.

Крепко жму Вашу руку и целую Сашеньку в маковку.

Д. Андреев

Примечание:
Впервые - "Лепта". № 28. 1996. С. 148-149. Автограф – архив Р.С. Гудзенко.

11 августа 1958
Дорогая Галина Леонидовна,
беспокоимся, так давно не получая от Вас вестей. В первых числах июля мы послали Вам письмо, а несколькими днями позже перевели по телеграфу 200 рублей, прося передать их Родиону Степановичу, а какую-нибудь часть из них употребить на покупку Сашеньке подарка от нашего имени. Получен ли Вами этот перевод? Где Вы сейчас? Р<одион> С<тепанович> писал, что не так давно Вы у него были, но мы не знаем, когда именно. Как прошло Ваше свидание, какое впечатление произвело на Вас его душевное и физическое состояние? И как здоровье Саши? Как проходит Ваше лето, удалось ли уехать куда-нибудь?

Мы, съездив на пароходе до Уфы и обратно (об этом, впрочем, мы уже писали), второй месяц живем в городке Переславле-Залесском, вернее в деревушке в 3 км от города. Заехали мы сюда потому, что многие очень расхваливали этот городок. Здесь жили Пришвин, Кардовский и другие художники с менее громкими именами. Вот и сейчас тут подвизаются десятки живописцев и графиков, со всех мыслимых и немыслимых позиций рисуя известный Горицкий монастырь. Монастырь превращен в музей, действительно очень поэтичен, есть тут еще несколько старинных чудесных церквей, но они пребывают в весьма плачевном состоянии. Сам же городок – пыльный, бедный зеленью, а местность вокруг – открытая, плоские берега Плещеева озера, до лесов далеко, и если бы мы знали раньше о бедности здешней природы, то и не поехали бы сюда. Но нет худа без добра: так как гулять почти некуда, то мы и не бегаем попусту, а работаем и весьма продуктивно. Алла Ал<ександровна> сделала три картины, надеясь, что они попадут на выставку «Советская Россия», предстоящую в будущем году, и много этюдов. Я тоже не сижу сложа руки. Здоровье до последнего времени было у обоих сносное, но несколько дней назад А<лла> А<лександровна> простудилась и слегла с высокой температурой. К счастью, сегодня, как будто, дело повернуло на поправку.

В двадцатых числах мы будем в Москве проездом на юг. Так как комнату получим не раньше весны, то жить нам сейчас в Москве негде и осень мы думаем провести, если ничего худого не случится, на Кубани. А зимой придется опять снимать в Москве комнату.

Теперь на Переславский адрес писать нам уже не стоит – письма ходят медленно и могут нас здесь уже не застать. Пишите, пожалуйста, по-старому на Подсосенский пер.: нам переправят оттуда туда, где мы будем.

Алла шлет сердечный привет. Крепко жму Вашу руку и целую Сашеньку.

Д. Андреев

Примечание:
Впервые – "Лепта". № 28. 1996. С. 149-150. Автограф – архив Р.С. Гудзенко.